Красота и сила чувств в поэзии Маяковского

Сегодня, как никогда, ясно, что поэзия Маяковского требует нового прочтения. Это позволит понять, как нелегко было ему «наступать на горло собственной песне» и во имя чего он это делал:

Грядущие люди!
Кто вы?
Вот — я,
весь
боль и ушиб.
Вам завещаю я сад фруктовый
моей великой души.

Давайте вдумаемся в эти строки. Не своеобразный ли это код к пониманию своих стихов, который поэт нам доверительно оставил? Со школьной скамьи въелось в нас задорное и дерзкое: «К любым чертям с матерями катись любая бумажка!..»

Но ведь Маяковский — не только это. Вспомним его сокровенное: «Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг…» или обращенную к небу «молитву» влюбленного юноши:

Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова,
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!

Для многих Маяковский — поэт атакующего класса и не более. Многими напрочь забыта его лирика, удивительные по чистоте откровения раненной любовью души. «Бронзы многопудье» заслонило чувствительную, как нерв, натуру, богатую переживаниями и радостями, умевшую любить и мечтать:

Я

знаю —
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи.

С чего начинался Маяковский-лирик? Уже в первом напечатанном стихотворении «Ночь» поэт с юношеской неуклюжестью и не без позы признавался, что к его сердцу подкрадывается любовь: Я, чувствуя платья зовущие лапы,
в глаза им улыбку протиснул…
В другом стихотворении сказано о мире грубой природы (жестяных городских вывесках):

На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.

Как трудно человеческому чувству пробиться сквозь напластования неэстетичного — об этом не перестает сокрушаться поэт-лирик:

…и вот я — озноенный июльский тротуар,
А женщина поцелуи бросает — окурки!

Это в стихотворении «Любовь» (1913), а год спустя, в «Облаке в штанах» — нежное, трепетное, очищенное от сора улицы признание:

Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово.

Любовь и поэзия. Они достойны друг друга. Поэзия, освященная любовью, и любовь, вознесенная поэзией к вершинам человеческого духа. А сам человек? Готов ли он к такой высоте чувства? Вот какие вопросы волновали Маяковского-лирика. Могучий талант Маяковского уже в ранних стихах проявился в сложных поэтических ассоциациях, которые рождали неожиданные и потому запоминающиеся образы. Вот, например, образ из стихотворения «Порт» (1912), написанного под впечатлением от поездки по Херсонщине:

Прижались лодки в люльках входов
к сосцам железных матерей.
В ушах оглохших пароходов
горели серьги якорей.

Подобные поэтические приемы (олицетворения) говорят о стремлении Маяковского увидеть человеческое в каждом явлении жизни. Все творчество поэта проникнуто идеей человека. Отличаясь предельно острым восприятием действительности, он с болью писал о страданиях людей в мире, где даже памятник Петру чувствовал себя «закованным в собственном городе». Одну из причин трагедии людей Маяковский видит в их разъединении. Поэт остро переживает муки неразделенной любви, перекликаясь в этом с А. Блоком, хранившим «к людям на безлюдьи неразделенную любовь». Но если у Блока тоска по людям выражается сдержанно, то боль Маяковского выражена в экспрессивной форме, характерной для его поэтической манеры:

Нет людей.
Понимаете
крик тысячедневных мук?..
Брошусь на землю,
камня корою
в кровь лицо изотру, слезами асфальт смывая.
Истомившимися по ласке губами
тысячью поцелуев покрою
умную морду трамвая.

В стихотворении «Себе, любимому…» поэт рисует образ лирического героя как существа, в котором вмещается столько любви, что силу ее не измерить никакими мыслимыми мерками:

Если б быть мне косноязычным,
как Дант
или Петрарка!..
…О, если б был я
…тусклый, как солнце!
Очень мне надо
сияньем моим поить
земли отощавшее лонце!
Пройду,
любовищу мою волоча…

В этих строках — уникальный прием, характерный, пожалуй, для одного Маяковского. Его можно определить как лирический гротеск с едва ощутимым оттенком самоиронии. Это одна из форм самопознания и самоутверждения человека в полном трагических противоречий мире. Поэтому заглавие стихотворения — это вовсе не признак эгоизма. Герой одинок, он жаждет любви, но любить некого, хоть «морду трамвая» целуй. Сила лиризма Маяковского исходит из его любви, он не мыслит себя без этого чувства — идет ли речь о возлюбленной или о всем человечестве.

На самой высокой лирической ноте завершается стихотворение «Лиличка!»: «Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг». Для стихотворения характерно то, что чувство героя на всем его протяжении выражено на высоком пределе. И если даже признать исход его трагическим, нас не может не потрясти сила любви героя — той любви, которая вопреки всем драмам и трагедиям утверждает непобедимость жизни.
Накал чувств Маяковский поднимает до критического уровня, до грани жизни и смерти. Не потому ли с какой-то трагической обреченностью звучит в его стихах мотив самоустранения, завершившийся в реальности роковым выстрелом? Если пролог к трагедии «Владимир Маяковский» заканчивается идеей самопожертвования во имя людей («обнимет мне шею колесо паровоза»), то произведения, рожденные мучительным чувством к Лиле Брик, пронизывает мысль об уходе из жизни, вызванная мукой безответной любви. Если в стихотворении «Лиличка!» поэт заверяет себя: «и не выпью яда, и курок не смогу у виска нажать», то это потому, что годом раньше в прологе к «Флейте-позвоночнику» он «замыслился»: «Все чаще думаю — не поставить ли лучше точку пули в своем конце». И, наконец, страшное пророчество присутствует в поэме «Человек ». Неотступно преследующая мысль: «А сердце рвется к выстрелу, а горло бредит бритвою», а затем в финале в каком-то случайном, слишком мимоходном диалоге на улице — констатация того, что произойдет 14 апреля 1930 года:

— Прохожий!
Это улица Жуковского?..
«Она — Маяковского тысячи лет:
он здесь застрелился у двери любимой».

Нельзя не учитывать стихов поэта, в которых жажда прекрасного выражена средствами самой высокой лирической поэзии. Есть среди них написанные белым стихом, что для поэта совершенно неожиданно. Это лирическое откровение «Послушайте!», в котором прозвучала вдохновенная мечта поэта о красоте мира и одновременно тоска по этой красоте:

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?..
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!

Отсутствие рифмы компенсируется энергией мысли, настойчивостью в ее утверждении, экспрессивной анафорой в начале и конце стихотворения: «значит — это нужно», «значит — кто-то хочет», «значит — это необходимо». А в центре стихотворения — тревожное вмешательство лирического героя, его опасения, что чудо красоты не состоится, а затем — радостное удовлетворение и умиротворенность. Создается впечатление, что это он — человек! — зажег звезды над крышами.
Последняя предоктябрьская поэма Маяковского «Человек» — это вдохновенный гимн, ода Человеку. Уже здесь, за четыре года до «Необычайного приключения…», Человек — «глашатай Солнца», благословляется Солнцем, признается им за сына и демонстративно противопоставляется Богу. Осознавая полноту счастья быть человеком, поэт радуется любым, даже самым простым проявлениям человеческого:

Две стороны обойдите,
в каждой
дивитесь пятилучию.
Называется «Руки».
Пара прекрасных рук!
Заметьте:
справа налево двигать могу
и слева направо.

Это все тот же человек — из прежних стихов и поэм. Могущий вместить в себя огромную любовь («Я бы всех в любви моей выкупал »), но по-прежнему незащищенный, подверженный страданиям. Выдающийся русский критик Д. И. Писарев считал, что «лирика есть самое высокое и самое трудное проявление искусства. Лириком имеют право быть только первоклассные гении, потому что только колоссальная личность может приносить обществу пользу, обращая его внимание на свою собственную частную и психическую жизнь». Разве сказанное не относится к таланту Маяковского?