«Изображаемая Жуковским природа — романтическая природа, дышащая таинственною жизнью души и сердца»

Трудно представить литературу и отечественную историю первой половины XIX столетия без Василия Андреевича Жуковского. Он стоял у колыбели зарождающегося таланта молодого Пушкина, с восторгом приветствуя его первые шаги и крепнущий голос. Это его портрет с трогательной подписью: «Победителю-ученику от побежденного – учителя», подаренный Пушкину в тот высокоторжественный день, когда была окончена поэма «Руслан и Людмила», сопровождал Пушкина во всех его ссылках и странствиях, с него взирал на Пушкина Жуковский, как бы напутствуя

на новые литературные свершения и подвиги. Это он, Жуковский, писал коротенькие, страшные бюллетени о состоянии поэта в последние дни, прилепляя их к стеклу входной двери для застывших в скорбном волнении людей. Он же занимался посмертным изданием его сочинений. Благодаря портрету Жуковского кисти Брюллова, разыгранному в лотерею в царском дворце, был выкуплен из крепостной неволи Шевченко. Не будь Жуковского, кто знает, когда бы состоялось наше знакомство с «Одиссеей» Гомера, балладами Шиллера, Гете, Вальтера Скотта.

Но прежде всего Жуковский — поэт, оставивший нам мелодичные, немного таинственные,

волшебные строки, поэт, умеющий понять душу природы, создать близкие сердцу каждого картины, подарить очарование вечера, сладость воспоминаний.

Я Музу юную, бывало,
Встречал в подлунной стороне,
И Вдохновение слетало
С небес, незваное, ко мне;
На все земное наводило
Животворящий луч оно —
И для меня в то время было
Жизнь и Поэзия одно.

Почему-то, когда я обращаюсь к его стихотворениям, Жуковский представляется мне молодым. Немного грустный, задумчивый юноша появляется под мелодию арфы. Посланник Эола. Друг муз. Рыцарь Вдохновения.
Покой и тишина входят в душу, когда читаешь строки его элегии «Вечер»:

Уж вечер… облаков померкнули края,
Последний луч зари на башнях умирает;
Последняя в реке блестящая струя
С потухшим небом угасает.
Все тихо: рощи спят; в окрестности покой…

Тут не просто поэтический образ, чудесное описание, тут — настроение. Тихая, нежная грусть. Отшумели грозы, волнения, переживания. Все сокрыто в душе, в тайне. Но, может, потому, что твоя собственная душа пронизана этой грустью, обожжена ярким пламенем пережитой трагедии, ты лучше понимаешь других, ты другим желаешь этого дара природы — успокоения.

И когда
Ночь молчаливая мирно
Пошла по дороге эфирной,
поэт обращается к вечерней звезде:
Сойди, о небесная, к нам
С волшебным твоим покрывалом,
С целебным забвеньем фиалом.
Дай мира усталым сердцам.
Своим миротворным явленьем,
Своим усыпительным пеньем
Томимую душу тоской,
Как матерь дитя, успокоит.
(«Ночь»)

Море в одноименной элегии Жуковского — больше чем просто стихия. В глазах поэта море — будто душа мира, чарующая и таинственная:

Безмолвное море, лазурное море,
Открой мне глубокую тайну твою:
Что движет твое необъятное лоно,
Чем дышит твоя напряженная грудь…

Просто ощущаешь, читая эти волшебные строки, рядом живое — «таинственной, сладостной полное жизни». Видишь его разъяренным и бунтующим, как человека, у которого отбирают самое дорогое:

Когда же сбираются темные тучи,
Чтоб ясное небо отнять у тебя —
Ты бьешься, ты воешь, ты волны подъемлешь,
Ты рвешь и терзаешь враждебную мглу…
<…>
Ты в бездне покойной скрываешь смятенье,
Ты, небом любуясь, дрожишь за него.

Кто знает, какие личные трагедии вспоминались поэту, когда стоял он на морском берегу и находил отзвук своим переживаниям в кипении морской стихии? Ясно одно: не была равнодушной его душа, не спала под внешним спокойствием. А какие чувства владели поэтом, когда рождались строчки «Царскосельского лебедя»? Передавая нам свое восхищение торжественной картиной:

Лебеди младые…
Длинной вереницей, белым флотом стройно
Плавают в сиянье солнца по спокойной
Озера лазури; ночью ж меж звездами
В небе, повторенном тихими водами,
Облаком перловым, вод не зыбля, реют;
Иль двойною тенью, дремля, в них белеют;
А когда гуляет месяц меж звездами,
Влагу расшибая сильными крылами,
В блеске волн, зажженных месячным сиянием,
Окруженны брызгов огненным сверканьем,
Кажутся волшебным призраков явленьем —
Пламя молодое, полное кипенья
Жизни своевольной,
поэт обращает внимание и на старого лебедя:
Спутников давнишних, прежней современных
Жизни, переживши, сетуя глубоко,
Их ты понимаешь думой одинокой!

Насколько же сильна была тоска поэта по России, глубока трагедия одиночества, потери многих друзей единомышленников, что в последние месяцы жизни в далекой Германии он вспомнил этого реально существовавшего «лебедя благородного дней Екатерины», понял его боль и показал гордое прощание с жизнью, возможно, предвидя и свой конец…

Поэтические строки завораживают именно настроением, глубиной подтекста. Суть не только в умении поэта воспроизвести

Что видимо очам — сей пламень облаков,
По небу тихому летящих,
Сие дрожанье вод блестящих,
Сии картины берегов
В пожаре пышного заката —
Сии столь яркие черты —
Легко их ловит мысль крылата,
И есть слова для их блестящей красоты…
(«Невыразимое»)
Главное, что существует
Сей внемлемый одной душою
Обворожающего глас,
что поэт слышит этот «глас природы», а благодаря его стихам он
открывается и для нас.

«Невыразимое подвластно ль выраженью?» — спрашивает Жуковский. В этом и своеобразие лирических картин природы Жуковского — в невыразимом, в возможности услышать в его строках что-то свое, додумать, представить, найти соответствие своему настроению. В этом своеобразие его поэзии.

И вспоминая о его подвижнической роли в русской истории и литературе, читая строки его стихотворений, хочется почтить великую память поэта его же стихами:

О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию — были.