«Где же познается истинное величие человека?»

(по роману Ч. Айтматова «Плаха»)

Кровная тревога за все человеческое в обществе сквозит в каждой строчке многих произведений В. Астафьева, В. Белова, Б. Васильева, В. Распутина и других писателей. Этой же проблеме посвящен роман «Плаха» Ч. Айтматова. Роман просто невозможно обойти молчанием из-за буквально кровоточащей остроты его проблематики. В обнаженности душевной боли, которая исходит со страниц книги, автор, пожалуй, иногда выходит за рамки художественно оправданного. Перефразируя известный афоризм Базарова, можно

сказать, что природа — не только мастерская, но и храм, а человек — не только работник, но и мыслитель, художник. История человечества насквозь пронизана токами неукротимых борений Дела и Духа. Обе эти абсолютно необходимые стороны человеческой деятельности до сих пор не существовали гармонично: разрыв между ними нередко становится причиной многих трагедий — от всемирно-исторических до интимно-личных.

Что привело на плаху столь непохожих людей, как Авдий Каллистратов и Бостон Уркунчиев? Ведь трудно представить себе более различных людей абсолютно во всем: возрасте, общественном и семейном положении, образе

жизни, уровне образования, характере и направленности интересов, наконец, в содержании исповедуемых идеалов. Между тем, всякий читатель интуитивно почувствует некоторую общность в облике героев. Общность эта — в очень высокой напряженности духовных устремлений, в страсти бескорыстного служения тому, что каждый из них считает своим призванием. Страсть Авдия не чужда умозрительности — свои идеалы он формирует. Бунтарь и отщепенец в православии, он с исключительно безоглядной смелостью отстаивает убеждения. Со своей идеей Бога Завтра Авдий остановился где-то, пожалуй, в начале пути от православия к научному, материалистическому мировоззрению. В том, что этот путь героем не пройден, — одна из причин его трагедии. Он с несколько наивным нетерпением жаждет немедленного подвижнического и даже мученического деяния во имя Бога-Завтра. Авдий наделен высокой способностью к самопожертвованию, «силой, достаточной, чтобы не отринуть крест, им же на себя возложенный, а пронести его вплоть до уготованной ему Голгофы…».

Бостон Уркунчиев — полная противоположность Авдию. Он далек от каких-либо умозрительных выкладок, его идеалы и весь духовный мир — плоть от плоти реальной жизни и народных традиций, которые корнями врастают в землю. Рассуждения Бостона обычно не выходят за рамки его жизненного опыта: «А думалось ему о разном. И больше всего о том, что из года в год добросовестно работать становится все труднее и что у нынешнего народа, особенно у молодежи, совсем стыда не стало. Слову теперь никто не верит. И каждый, прежде всего, свою выгоду ищет…»

В Бостоне духовность неотделима от жизненной практики, она порождена, прежде всего, глубокой, сердечной преданностью своему делу, такому изнурительно хлопотному: рабочее время чабана ненормированное, овцы требуют внимания круглый год и круглые сутки. Однако Бостону присуще не только лично высокое отношение к труду — он борется за то, чтобы такое отношение стало нормой для всех. Бостона и Авдия объединяет высота духа, но в способах реализации своих духовных устремлений каждый из них идет своим путем. Духовный мир Бостона питается соками земли, и в этом обретает силу. Его вполне практическая духовность неразрывно связана с поэзией и прозой труда. Бостон прекрасно сознает, что именно чувство кровной связи с землей — колыбель нравственности, а обезличенное отношение к земле, при котором атрофируется чувство хозяина, — питательная почва для перерождения психологии человека, для роста его потребительских притязаний. Разрушать духовную связь с землей — значит посягать на целостность и гармонию, прежде всего, внутреннего мира труженика. Именно такие руководители, как Кочкорбаев с его высокопарной и высокомерной демагогией, порождают людей, подобных Базарбаю — до крайней степени разложившегося человека, потерявшего всякие духовные ориентиры.

Выступая за идею бригадного подряда, Бостон стремится тем самым возродить духовную основу крестьянского труда — чувство родства с землей, ответственности за нее. Не будучи ни пассивным мечтателем, ни праздным критиканом, он всеми силами пытается воплотить в жизнь идею, но натыкается, с одной стороны, на злобно – трескучее фразерство парторга, с другой — на беспринципность директора совхоза. Это не останавливает чабана. Ему предстоит поездка в Москву, и он твердо решает там отстаивать свою позицию. Однако трагический поворот событий срывает его замысел. В жизненной позиции Авдия Каллистратова, в отличие от Бостона, есть очень существенный изъян: она в высшей степени непрактична. Вступая в отчаянную схватку со злом, Авдий очень слабо понимает его природу — как социальную, так и психологическую. Гришан, главарь шайки гонцов за дурманным зельем и их своеобразный идеолог, в споре с Авдием утверждает: «Лишь кайф дает блаженство, умиротворение, раскованность в пространстве и во времени». Этой глубоко ложной софистике Авдий не может противопоставить ничего, кроме отвлеченных нравственно-религиозных идеалов. Он бросается в бой, но отнюдь не с ветряными мельницами, а со злом, реальным и страшным. На уровне словесно-сознательном он пытается искоренить тот разлагающий яд, который в буквальном смысле пронизывает все естество искателей анаши. Эта попытка заранее обречена. Так Раскольников пытался теорией победить натуру. Разница лишь в том, что герой Достоевского противопоставил бесчеловечную теорию глубоко человечной (собственной) натуре, а герой Айтматова человечной проповедью пытается подчинить бесчеловечную (чужую) натуру. Однако это никакой проповеди не под силу. Натуру можно победить лишь натурой, а единственно возможный способ ее бытия — деятельность, практика.

Ч. Айтматов неоднократно подчеркивает крайнюю импульсивность и нерасчетливость действий своего героя. Воспитывать наркоманов он начинает в наиболее неподходящий для этого момент: когда они, окрыленные успехом экспедиции, первый раз вкушают ее плоды, одурманив себя зельем. При этом Авдий руководствуется безотчетным порывом, а не каким-либо продуманным планом: «…И сам не понимая, что с ним творится, что он делает и что выкрикивает, выхватил свой рюкзак из кучи других рюкзаков с анашой… И не успели гонцы опомниться, как Авдий рванул завязку рюкзака, стал вытряхивать из дверей поезда анашу на ветер». Хотя проповедник поплатился очень жестоко (его, зверски избитого, сбросили с поезда, и он лишь чудом остался жив), это его ничему не научило. И снова Авдий пытается обратить к Богу гонцов за длинным рублем после чудовищной облавы на сайгаков в Иванкушской саванне (кстати, участником этой варварской акции он тоже стал в силу какого-то подсознательно внутреннего импульса). И здесь его уж совсем, как говорится, несет без руля и без ветрил: «Авдий кричал, воздевал руки и призывал немедленно присоединиться к нему, чтобы очиститься от зла и покаяться. В своем неистовстве он был нелеп и смешон…» Чуткий Авдий не может не подкупать своей рыцарской готовностью немедленно и безоглядно ринуться в борьбу со злом. Однако, возвеличивая своего героя, автор одновременно и развенчивает его. Слепые порывы, даже возвышенных чувств, в сочетании с социальным инфантилизмом плохой союзник в сражении за добро. Судьба Авдия Каллистратова воплощает трагедию той оторванной от жизни непракти ческой духовности, которая неизбежно лежит в основе идеала, выращенного на религиозной почве. «…Бессилие Авдия не только его личный удел, но и исторически сложившаяся участь возвращаемой им в мир идеи».

Трагичен финал Авдия; трагична судьба Бостона… Но если в первом случае такой исход в большей мере предопределен особенностями натуры героя, то во втором — герой выступает всецело как жертва неравной схватки, в которой он очутился лицом к лицу с жестокими искажениями самих устоев нашей жизни. И все же различие не только в этом. Хотя трагедия Бостона, ставшего невольным убийцей собственного сына, неизбежно воспринимается читателями как более страшная, она в то же время — как это ни парадоксально — и более оптимистична. В силу рокового стечения обстоятельств Бостон теряет все, что ему было дорого в жизни. Но кроме трагической ноши, на нем еще и трагическая вина, которую он взваливает на себя сам. Потрясенный чудовищностью произошедшего, герой (абсолютно сознательно!) присваивает себе право суда и возмездия по отношению к фактическому виновнику нес частья, человеку, который до конца растоптал как в людях, его окружающих, так и в самом себе все ростки духовного. Подобно Раскольникову (еще раз возникает эта параллель!), Бостон разрешает себе «кровь по совести», однако с целью противоположной: для восстановления, а не разрушения нравственного миропорядка. Отрицательных персонажей романа объединяет отсутствие каких бы то ни было духовных стремлений и ориентиров. Этим людям ради сиюминутного кайфа наплевать на природу, общество и будущее. Духовную жизнь заменяет некий суррогат: у Базарбая это водка, у гонцов за анашой — опьянение «травкой», у парторга Кочкорбаева (тоже своего рода наркомания) — упоение трескучими словесами под вывеской мнимой преданности мнимым интересам партии.

Ч. Айтматов раскрывает механизм насаждения хищническипотребительской психологии. К сожалению, его движущей силой становятся нередко те, кому общественным положением определены совсем другие цели. Ведь не было бы изуверской бойни в Моюнкумах, если бы некоторые руководители не стремились выполнить план по мясу любой ценой. Воплощенным концом света становится для тысяч животных и облава на сайгаков, и пожар в приалдашских камышах, осуществленный планомерно и организованно с помощью вертолетов. Волки — в традиционном понимании самые злобные и сильные хищники — оказываются беззащитными перед человеком-потребителем, до зубов вооруженным техникой. Судьба волчьей семьи — это как раз то звено, которое объединяет все части произведения в единое целое. Роль волков — Акбары и Ташчайнара — не просто композиционна. Их судьба как бы стягивает в один узел все сюжетные линии романа, концентрированно выражая его идейно-образную суть. Уделом этих животных становится едва ли не самая страшная плаха: Акбара и Ташчайнар трижды теряют свое потомство в результате ничем не оправданной человеческой жестокости. Природа, поруганная человеком, может мстить ему абсолютно непредсказуемым образом. И вот обездоленная волчица, гонимая неуемной материнской тоской, уносит человеческого детеныша. Так сплетаются в единый узел звериная и человеческая трагедии. Волки — кровожадные хищники, но их способ существования — необходимое звено, без которого невозможно равновесие в животном мире. Таким образом, они и есть носители присущей природе гармонии соразмерности.

…Когда на одном полюсе общественной жизни скудеют источники духовного, на другом они начинают бить нередко с гибельным напряжением. Духовный потенциал общества (и человечества) сохраняется. Без этого человечеству не выжить. За нравственную смерть одних другие идут на смерть физическую. За «расчеловечивание » одних другие расплачиваются, восходя на плаху. Но сквозь эти страшные диссонансы, сквозь невообразимые потери и лишения пробивает себе дорогу диалектика Жизни, призванной, по своей глубинной сути, разрешать самые чудовищные противоречия, и тем залечивать самые страшные раны. В этом оптимизм романа Ч. Айтматова.