Тема поэта и поэзии в лирике Афанасия Фета

Афанасий Афанасьевич Фет (Шеншин) родился в 1820 году в усадьбе помещика А. Н. Шеншина Новоселки Мценского уезда Орловской губернии.

Вплоть до четырнадцатилетнего возраста он носил фамилию своего отца и считал себя потомственным русским дворянином. Но в 1834 году Орловская духовная консистория установила, что христианский брак А. Н. Шеншина с немецкой подданной Шарлоттой-Елизаветой Фет был оформлен уже после рождения их первенца – сына Афанасия. Отныне юноша лишался права носить русскую фамилию отца и вынужден был на всех

официальных бумагах ставить подпись: «К сему иностранец Афанасий Фет руку приложил». Одновременно он лишался всех привилегий, связанных со званием дворянина. Это был удар, последствия которого Фет испытывал на протяжении всего жизненного пути.

Фет пережил еще одну тяжелую драму. Он полюбил бедную девушку Марию Лазич, но вынужден был отказаться от брака с нею по материальным соображениям. Мария не вынесла такого испытания и покончила с собой. Отголоски этого трагического события слышатся в лирике поэта. Памяти своей возлюбленной он посвящает цикл стихов: «Старые письма», «Ты отстрадала, я еще страдаю…»,

«Светил нам день, будя огонь в крови…» и другие.

В 1861 году Фет приобрел небольшое имение Степанова в Мценском уезде Орловской губернии, где развернул свой незаурядный талант хозяина-практика, деловитого и расчетливого человека. Но лишь на закате дней ему удалось возвратить дворянское звание и утраченную фамилию отца. Так что в русскую поэзию А. А. Шеншин вошел под немецкой фамилией матери – Фет.

Обстоятельства личной жизни А. А. Шеншина, всецело погруженного в хозяйственные заботы, почти не нашли отражения в поэзии А. А. Фета. Один из современников поэта писал: «Может показаться, что имеешь дело с двумя совершенно различными людьми… Один захватывает вечные мировые вопросы так глубоко и с такой шириной, что на человеческом языке не хватает слов, которыми можно было бы выразить поэтическую мысль, и остаются только звуки, намеки и ускользающие образы, другой как будто смеется над ним и знать не хочет, толкуя об урожае, о доходах, о плугах, о конном заводе и мировых судьях. Эта. двойственность поражала всех близко знавших Афанасия Афанасьевича».

Между Шеншиным-человеком и Фетом-поэтом существовала грань, которую старалась не переступать его поэтическая Муза:

Я между плачущих Шеншин,

И Фет я только средь поющих.

Понять эту «психологическую загадку» можно, лишь обратившись к взглядам Фета на существо и призвание поэзии.

«Многое на земле от нас скрыто, но взамен даровано нам тайное, сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее». Эти слова старца Зосимы из романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» проясняют мироощущение Фета, его взгляд на существо и назначение высокой поэзии:

Одним толчком согнать ладью живую

С наглаженных отливами песков,

Одной волной подняться в жизнь иную,

Учуять ветр с цветущих берегов,

Тоскливый сон прервать единым звуком,

Упиться вдруг неведомым, родным,

Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,

Чужое вмиг почувствовать своим…

Если Некрасов тянется к миру дольнему и излюбленным образом его поэзии является дорога, то Фет зовет «смертных взоры» на "синеву небес". Лейтмотивом его поэзии является тема полета: мечты его в стихах «роятся и летят», он чувствует в минуту вдохновенья, как «растут и тотчас в небо унесут» его «раскинутые крылья». Свою поэзию он называет ласточкой с «молниевидным крылом». Счастливые мгновения его поэтических озарений сопровождаются полной утратой земного тяготения и радостной самоотдачей воле Творца:

Я ль несся к бездне полуночной,

Иль сонмы звезд ко мне неслись?

Казалось, будто в длани мощной

Над этой бездной я повис.

И с замираньем и смятеньем

Я взором мерил глубину,

В которой с каждым я мгновеньем

Все невозвратнее тону.

Муза Фета – «на облаке, незримая земле, в венце из звезд, нетленная богиня». И звуки ее поэзии сносят на землю «не бурю страстную, не вызовы к борьбе, а исцеление от муки».

Так расходится на два враждующих друг с другом течения поэзия 50-60-х годов. Исток этого раскола – в спорах о пушкинском наследии. Фет и его сторонники, объявляя себя наследниками Пушкина, ссылаются на строки из стихотворения «Поэт и толпа»:

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

Стремление Фета удержать пушкинскую гармонию в условиях дисгармоничной действительности заставляло предельно сокращать тематический диапазон поэзии. За эту приверженность к миру чистых созерцаний, очень далекому от общественных волнений века, Фету пришлось выслушать немало обидных упреков со стороны демократической критики, да и многих русских писателей.

Фет в своей поэзии демонстративно уходил от злобы дня, от острых социальных проблем, которые волновали Россию. Но это не значит, с другой стороны, что поэтическое мироощущение Фета никак не связано с бурной эпохой 60-х годов. Фет чуждался прямой гражданственности. Он явил в своем мироощущении другую, не менее существенную сторону жизни России 60-х годов. Это была эпоха больших ожиданий и надежд, эпоха животворного кризиса старых основ жизни, освобождавшего человека от закосневших традиций, преданий и авторитетов. Это было время радостного узнавания неисчерпаемой сложности и утонченности душевного мира, время раскрепощения чувств и осознания приблизительности и относительности всех попыток определить их с помощью точных слов: «Говорить про человека: он человек оригинальный, добрый, умный, глупый, последовательные и т. д. – слова, которые не дают никакого понятия о человеке, а имеют претензии обрисовать человека, тогда как часто только сбивают с толку», – заметил в своем дневнике молодой Л. Н. Толстой.

Подобно Тютчеву, Фет нарушает традиционную условность метафорического языка. У Пушкина, например, горный Терек «играет и воет, как зверь молодой»: природный ряд поэт отделяет от душевного, подчеркивая условность сопоставления – «как зверь молодой». У Фета же «цветы глядят с тоской влюбленной», «звезды молятся», «грезит пруд» и «дремлет тополь сонный». Всякие сравнения между человеком и природой устранены, и в «Сентябрьской розе», например, речь идет о розе и о женщине одновременно:

За вздохом утренним мороза,

Румянец уст приотвори,

Как странно улыбнулась роза

В день быстролетный сентября!

Поэзия его состоит из ряда картин природы, из онтологических очерков, из сжатого изображения немногих неуловимых ощущений души нашей. Стало быть, сердце читателя волнуется… от уменья поэта ловить неуловимое, давать образ и название тому, что до него было не чем иным, как смутным мимолетным ощущением души человеческой, ощущением без образа и названия… Сила Фета в том, что поэт наш, руководимым своим вдохновением, умеет забираться в сокровеннейшие тайники души человеческой.

В своей поэзии Фет предвосхищает художественные открытия Л. Н. Толстого, его «диалектику души». Через смелое нарушение бытового правдоподобия Фет достигает эффекта передачи болезненно напряженных состояний в природе и человеческой душе.

Фет чествует особую природу своей поэтической образности. Он пишет: "Что не выскажешь словами, звуком на душу навей". Слова в его стихах многозвучны и наполнены мыслями, эпитеты схватывают не только прямые, но и косвенные признаки предметов, к которым они относятся: "тающая скрипка", "серебряные сны", «благовонные речи», "румяное сердце", «овдовевшая лазурь». Эпитет к скрипке "тающая" передает впечатление от ее звуков.

Поэзия Фета вся живет сложными и многозвучными ассоциациями, сближающими ее с музыкой.

Фет – поэт светлых, чистых и жизнеутверждающих чувств. В предисловии к сборнику "Вечерние огни" он писал: «Скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии».