Природа в “Слове о полку Игореве”

“Слово о полку Игореве”, ценнейший по своему художественному значению памятник древнерусской литературы, отличает своеобразие и целый ряд характерных особенностей, резко выделяющих его из ряда современных ему летописных памятников.

Принимая концепцию, согласно которой “золотое слово” Святослава является идеологически центральным моментом всего повествования; концепцию, трактующую “Слово” как произведение агитационное; ряд особенностей можно объяснить именно некоторой спецификой назначения.

Не

скованный рамками летописных канонов, предписывающих максимально-точную передачу хронологической и фактической сути событий, автор “Слова” получил неограниченный простор для буйного полёта творческой мысли; объявив ведение песни “по былинам сего времени, а не по замышленiю Бояню” он по сути следует именно вторым путём. Так текст не только прошит лирическими зарисовками, несущими не столько фактическую, сколько эмоциональную нагрузку, не только изобилует красочными сравнениями и метафорами – на протяжении него автор не раз жертвует событийной и хронологической достоверностью, (а иногда даже относится мыслью к прошлому княжеских побед и поражений, что было нехарактерно для обычных летописных списков) для достижения наибольшего психологического воздействия.

В поисках ответа на вопрос о том, кто же был человек, воспевший поход Игоря и способствовавший Святославу в деле сплочения князей русских для решительного похода на половцев, большинство исследователей сходятся на том, что он принадлежал дружине князя киевского Святослава, либо – дружине Игоря, князя Новгород-Северского; хотя часть исследователей допускали галицко-волынское происхождение автора “Слова”.

Но родился ли он в Киеве, Новгород-Северском или Галицко-Волынском княжестве, был ли дружинником или междукняжеским поэтом, остаётся несомненной как приближенность его к придворным княжеским кругам, так и тесная, неразрывная связь с народным началом. Впрочем, ничего странного в этом не было, так как выходцы из крестьян и холопов нередко попадали не только в младшую, но даже в старшую дружину. Эта связь с народом проявляется и в определённо сильном влиянии, которое оказала на поэта устная словесность (влияние это представляется большим, чем литературы книжной), и в анимистической системе мироощущения, восприятия природы, духом которой проникнуто всё “Слово”.

Профессор Н. К. Гудзий отмечал, что в “Слове” “больше, чем в любом другом русском памятнике присутствуют элементы языческой мифологии”. И действительно, сама природа является в произведении активно действующим лицом; присутствуют старые языческие боги – Велес, Даждь-Бог, Стрибог, Хорс; появляются мифические Див, Обида с “лебедиными крылы”, Карна и Жля. Но, принимая во внимание время, когда жил автор “Слова” и его приближенность к околокняжеским кругам, нет оснований считать, что он не был связан с христианством (подтверждения этому находятся и в тексте: вспомним хоть заключительное “аминь”). Следует учитывать так же, что в те времена ещё очень живо было двоеверие, поэтизировавшее природу, языческая основа которого особенно сильно чувствовалось в народном, массовом восприятии мира.

Почему же безымянный автор обращается в основном к языческим, а не христианским связям? На это существует ряд оснований.

Во-первых, это уже оговоренное выше влияния литературы устной, т.е. народной, которой языческое начало было исконно ближе.

Во-вторых, зная, что именно на устоявшуюся языческую основу, веками жившую на Руси, было привнесено, причём насильственно, христианство, встречавшее активный отпор, после обусловившей двоеверие; нам кажется справедливым предположить, что поскольку два столетия новой веры (недолгий срок для несколько медлительного и упрямого русского менталитета) не могли в корне изжить взлелеянное столетьями, автор “Слова” мог, исходя из специфики своих задач, резонно рассчитывать – сознательно или интуитивно – что скорей найдёт отклик, апеллируя к глубинным, устойчивым понятиям, которые живы исконной, “генетической” памятью предков в душе каждого русского человека – независимо от того, князь он или простой крестьянин.

Оставив, впрочем, этот фактор на правах догадки, обратимся к третьему, наиболее, на наш взгляд, значимому. Решающую роль, по-видимому, сыграло то обстоятельство, что внутреннему творческому самоощущению автору “Слова” живое и яркое поэтическое восприятие, свойственное язычеству, было ближе и созвучней холодноватой сдержанности христианства. Здесь любопытно вспомнить Веселовского, который отмечал, что с приходом христианства яркие эпитеты сменяются на полутона (опять же – чем ярче, эмоциональней произведение, тем больше у него шансов произвести сильное впечатление).

Неудивительно поэтому, что образ природы в “Слове” является доминирующим. В полном соответствии с языческим мироощущением природа в “Слове” — не фон, театр, на котором разворачиваются события, — она органически связана с каждым действующим лицом, одновременно взирая на происходящее и принимая непосредственное в нём участие. Она во всём и всё в ней.

Природа здесь — не бессловесна, она звучит, говорит в полный голос: “нощь стонущи”, “галици свою ръчь говоряхуть”, “земля тутнетъ”, а Донец обращается к Игорю с речью человеческой.

Вообще, всё “Слово”, как и сама природа, звучит, поет, звенит на разные голоса: в нём “крычат тълъгы”, “тутнетъ земля”, “трубы трубятъ”, “гримлютъ сабли”, “трещатъ” и “поютъ копiа харалужныя”, “вьются голоси”, а Ярослав с вельможами побеждают не просто так – “звонячи въ прадедною славу”. Именно через образ природы выражает автор сочувствие, сострадание – не столько даже войску Игоря, лично его поражению, сколько всей Русской земле, предчувствуя, чем может обернуться для неё это поражение. Принимая живое участие в людях, природа предстаёт в “Слове” жалеющей и помогающей. Вещим сердцем чуя беду, всячески старается она предупредить Игоря, а когда не внимает он знамению – то и помешать: “солнце ему тъмою путь заступаше; нощь стонущи ему грозою”. Не дремлют и силы враждебные дружине Игоря: “уже во бъды его пасетъ птиць по дубiю; влъци грозу въ срожать по яругамъ; орли клектом на кости звъри зовутъ; лисицы брешутъ на чръленыя щиты”. “О Руская землъ, уже за шеломянемъ еси!” — сокрушается автор: родная земля не дала бы в обиду, защитила бы своих сынов.

Но вот “падоша стязи Игоревы” и “ничить трава жалощами, а древо с тугою къ земли преклонилось”, так же, как почти век назад “уныша цвъты жалобою, а древо съ тугою къ земли пръклонилося”, когда погиб юный князь Ростислав.

Единство природы и человека особо подчеркивается упоминанием богов – олицетворенных сил природы – как родственников: Боян назван внуком Велеса, ветры – Стрибожьими внуками, русский народ – Даждь-Божьими внуком. Поэтому необыкновенно органично выглядит то, что причитания Ярославны обращены к стихиям – ветру, солнцу и Днепру, их заклинает она не быть суровыми к её милому. “Възлелъй, господине, мою ладу къ мнъ, абыхъ не слала к нему слез на море рано” — просит она Днепр.

Гениальный композиционный ход: плач Ярославны стоит не после пленения Игоря, что было бы естественно, а гораздо позже, перед самым его бегством – благодаря этому плач становится магическим заклинанием, вызвавшим самое бегство Игоря.

И уже “Игореви князю богъ путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую”; снова природа покровительствует князю – “врани не граахуть, галици помлъкоша, сорокы не троскоташа”, чтобы слышал Игорь погоню; дятлы ему “тектомъ путь къ ръцъ кажутъ”, Донец приветствует и “теплыми мъглами” укрывает”.

Создается впечатление, что персонаж “Слова” — не князь Игорь с дружиной, не брат его, буй-тур Всеволод, даже не Святослав, хотя он и выведен здесь идеальным князем, что было далеко от действительности; главное здесь – сама природа, основной образ которой – русская земля, народ, о которых дума, тревога автора.

В этом образе воплощена народность, беспокойство судьбой “внука Даждьбожьего”, боль за родную землю, где не так давно “рътко ратаевъ кикахуть, иъ часто врани граяхуть, трупiя себъ дъляче” — что-то будет с ней далее, не отдадут ли ее снова на растерзание – вражеским ли нашествиям, своим ли междоусобицам.

Естественные же, природные линии просматриваются в богатом наборе художественных средств, используемых автором “Слова”. Излюбленное его средство раскрытия событий и фактов – символическое соответствие. Наступление войск половецких он описывает как идущие с моря “чръныя тучи”, которые “хотятъ прикрыти” четыре солнца, то есть погубить четырех князей; битва сравнивается с посевом: “черна земля под копыты костьми была посеяна, а кровью польяна, тугою взыдоша по Руской земли”, с брчным пиром: “ту кроваваго вина не доста; ту пир докончаша храбрии русичи: сваты напоиша, а сами полегоша за землю Рускую”; Святослав, вспоминая Всеславовы похождения, с молотьбой кровавый бой сравнивая: “На Немизъ снопы стелютъ головами, молотятъ цепи харалужными, на тецъ животъ кладутъ, въютъ душу отъ тъла”. Постоянно используются и более простые символические образы: “копие преломити конець поля половецкаго”, “испити шеломомъ Дону”, “летая умом под облакы”, “Игорь князь высъдъ из седла злата а въ съдло кощiиево”. Неисчислимые метафоры, на которых стоит все “Слово”: беда “пасет птиць по дубию”, “кровавыя зори свътъ повъдаютъ”, князья “сами на себъ крамолу ковати”, “печать жирна тече средь земли Рускыи”.

Показательны – сплошь из мира природы – и эпитеты; на протяжении “Слова” князья постоянно сравниваются с соколами, “Дремлетъ въ полъ Ольгово хороброе гнъздо. Далече залетъло!” — говорит автор, когда войско отдыхает перед решающей битвой. Боян – “соловiю стараго времени”, Всеволода неизменно величают “буй-тур” или “ярътур”; “акы тури рыкаютъ” храбрая дружина; “Гзакъ бъжитъ сърым вълком”; половчанин поганый – “чръный ворон”. Ярославна “зегзицею рано кычеть”, а Игоро спасается из плена “горнастаемъ”, “белымъ гоголемъ”, “бусымъ влъкомъ” и “соколомъ”.

Многие употребляемые автором эпитеты заимствованы отчасти из устной, отчасти из книжной поэтической традиции. Так, например, эпитет “борзый”, как и во многих других письменных памятниках, прилагается в “Слове” лишь к коню, причем в устной поэзии не встречается такое сочетание; эпитет же “златой” и всяческие его производные (“златоверхий”, “златокованый” и др. ), во многих сочетаниях, в коих он дан в “Слове”, находит параллели и в устной поэзии.

Но, хотя “Слово” остается памятником, несомненно отразившим в себе некоторые особенности стиля, предшествовавшей и современной автору литературе, это не дает, однако, оснований обвинять его в отсутствии своего голоса, преувеличивать значение элементов заимствования в “Слове” (как это сделал в своем “Взгляде на “Слово о полку Игореве” В. Ф. Миллер).

В силу своей уникальности, (при том, что аналогичные литературные памятники безвозвратно для нас утеряны), “Слово о полку Игореве” остается неоценимым достоянием русской литературы и культуры в целом, свидетельствуя о ее высотах, оставленных древней Русью в наследство последующим векам русской поэзии. Нельзя не отметить, что именно народный колорит является основой поэтики, им до последней детали проникнут ценнейший древнерусский литературный памятник.