О чем «не пели наши оды» (по повести Приставкина «Ночевала тучка золотая»)

Бывает так, что произведение становится фактом литературы задолго до своей публикации. Повесть Анатолия Приставкина как раз является таковой.

Она заполнила вакуум, созданный замалчиванием темы, которая долгие годы, даже десятилетия была отнесена к запретным или в лучшем случае нежелательным. Ко многим образным определениям войны она добавляет еще одно точное и емкое, которое может стать своего рода художественной формулой: у войны — сиротское лицо. И в самом деле, с такой впечатляющей силой эта тема не звучала.

Доподлинность,

достоверность — это верные, но блеклые слова, лишь отчасти способные объяснить напряженность эмоционального, нравственного переживания, которое вызывает повесть Анатолия Приставкина. Тут и мгновенный отклик памяти войны на пронзительно узнаваемые предметы и детали тылового быта — таковы, например, колоритные сцены, живописный привокзальный базар в Воронеже. И участливое сострадание изломанным, покореженным судьбам детей, полной мерой хлебнувших бездомность и неприютность. И приобщенность к общенародной боли, общенародной беде, выразительная печать которых неизгладима на разных героях. Регине Петровне, вдове летчика, оставшейся с двумя малолетними детьми, Демьяну Ивановичу, чья жена и дети заживо сожжены гитлеровцами, сторожихе Зине и «шоферице» Варе с консервного завода, — обе они сполна прошли ужасы оккупации. Но прежде всего — на Сашке и Кольке Кузьминых, осиротевших братьях Кузьменышах…

Правдиво и обстоятельно описывает автор действия, мысли и чувства близняшек. Можно ли забыть мечту Кузьменышей о буханке хлеба, которую они ни разу не то, что не съели, а и в руках не подержали? Впервые увиденный ими батон, который распознали потому только, что его «в одном довоенном кино показывали». Баклажанную икру, тут же по незнанию переименовали в «блаженную». Подкоп под хлеборезку «Заначку» с уворованными банками джема, которые запасают впрок, страшась голодной зимы. И многое-многое другое, из чего соткана жизнь детдомовцев с ее редкими удачами, когда сбывается мечта «извечно голодного шакала о жертве». Не часто она сбывается, да и то лишь у самых смекалистых, изворотливых на выдумку. Старая галоша, «Глаша», на которой Кузьменыши сплавляют джем, вызывает улыбку; надо же додуматься! Но эта улыбка отдает печалью и горечью.

Но не только сопереживание, сострадание пробуждает повесть. Один из сквозных ее мотивов — гневное возмущение плесенью, накипью войны, выплеснувшей на поверхность всю гниль. Мрачное олицетворение ее — директор томского детдома. «От войны за детишками спасается», — сказано о нем. Этот образ в повести — персонификация зла, которому противопоставляется добро и отзывчивость, понимание и участливость. Это и безымянный машинист паровоза, останавливающий состав посреди поля: «Россея не убудет, если детишки наедятся раз в жизни». Суматошная крикливая Зина и веселая, разбитная Вера с консервного завода, воспитательница в Березовской колонии Регина Петровна. И конечно же, ее директор Петр Анисимович Мешков. По сюжету повести так и остается неизвестным, что именно произошло в колонии в день гибели директора, как и почему погиб он, но ясно, что погиб на посту, защищая вверенных ему детей, при исполнении служебного и просто человеческого долга.

Сиротское лицо войны — первый сюжетный пласт повести. С ним плотно состыкован второй, о котором вернее всего сказать строками Александра Твардовского из поэмы «За далью— даль»:

О том не пели наши оды,

Что в час лихой, закон презрев,

Он мог на целые народы

Обрушить свой верховный гнев.

Кавказская трагедия, увиденная глазами братьев Кузьменышей, показана без выпрямлений и упрощений, без нынешнего знания и понимания давних событий. «Это ведь непонятно, что происходит», — любимая фраза-присказка Петра Анисимовича Мешкова воспринимается как рефрен, сопровождающий и обостряющий «ощущение тревоги», которое впервые завладевает детдомовцами на пути от станции к колонии и затем под глухие взрывы в горах все более нарастает, усиливается по мере продвижения сюжета, сплетающего сначала разрозненные эпизоды в тугой узел драматического, с трагедийным исходом финала. «Что мы знали, что мы могли понимать в той опасности, которая нам угрожала? Да, ничего мы не понимали и не знали!»— говорит один из героев. Должно пройти время, чтобы события, разыгравшиеся в финале, соединились с другими и стали в один непрерывный ряд с тем «малым» эпизодом, который еще на пути к Кавказу довелось увидеть Кольке Кузьмину на станции Кубань: арестантский вагон с чеченскими детьми, руки, впившиеся в решетку окна, и «глаза, наполненные страхом».

Перечитывая страницы, мы находит описания событий, кар. тин до сих пор нам неизвестных, новые детали, характеризующие ту эпоху, и понимаем, почему эта повесть до 1985 года не печаталась, а была известна лишь узкому кругу литераторов.