Эстетическая игра в лирике Игоря Северянина

Игорь Северянин – фигура сложная и неординарная в ряду поэтов своего времени. Его творчество удивительно многомерно и многогранно, художественный мир отличается необычно богатой и яркой образностью. В суждениях об этом поэте часто преувеличивали «позу воинствующего эстетства», считая его стихи апофеозом мещанского самодовольства, коктейлем банальных восторгов, словесных изысков и галантерейной пошлости.

Однако, если бы суть творчества Северянина исчерпывалась только» моторным лимузином», «блестящим файф-о-клоком

и «фиолевым трансом», если бы все ограничивалось лишь манерностью и пошловатой изысканностью его шумных эгофутуристических «эксцессов», то вряд ли бы, наверное, такой тонкий знаток и ценитель, как Валерий Брюсов, написал: «Не думаю, чтобы надобно было доказывать, что Игорь Северянин – истинный поэт. Это почувствует каждый, способный понимать поэзию…»

В поэзии Северянина много условного, порой надуманного (как самим поэтом, так и его критиками); Поэтому анализируя его лирического героя, обязательно следует рассмотреть проблему поэтического имиджа, роли, маски, тему игры и перевоплощения. Северянин скрывает

своего «внутреннего» героя под вызывающей маской «царственного паяца».

Попытаемся проследить, как и почему меняется лирический герой Северянина, как переосмысляются поэтом основные эстетические категории, как решается в его творчестве проблема поэтического имиджа.

Первое, что привлекает внимание в поэзии Северянина, – двоемирие или, точнее сказать, «многомирие». Его лирический герой всегда отделен от окружающей действительности, поэтому он создает для себя особую реальность, особое духовное пространство.

Первый такой пласт существования лирического «я» Северянина – внешний, поверхностный. Это мир сытости и пошлости, претендующий, однако, на исключительность и оригинальность. Это мир светского салона, ресторана, дамского клуба, где герой носит маску томного, самозабвенно-упоенного гурмана-мещанина, сладко замершего от воспоминаний о будуаре «тоскующей Нелли», кого безудержно тянет в «златополдень» завернуть на чашку чая в модный «женоклуб» и чтоб непременно – «в комфортабельной карете». Пресловутые «ананасы в шампанском» становятся своеобразной эмблемой, атрибутом этого обывательского мира.

Вообще, для «поэз» подобного содержания характерно описание еды, различных гастрономических изысков, аристократических блюд. Здесь и «в золотой печеннице английский бисквит» («Барбарисовая поэза»), шницель с анчоусом («Шантажистка»), и «из Остэнде устрицы, артишоки, спаржа»(«В ресторане»), и «ирисный кэкс» («Диссона»),а сам герой без стеснения признается в своем пристрастии к винопитию: «я пить люблю, пить вкусно, много, сливаясь пламенно с вином». («Чьи грезы»).

Характерно здесь также и изображение вещного мира, предметного, в частности одежды, определяющей убогие интересы филистера: герой вдохновенно восклицает: «Весь я в чем-то норвежском. Весь я в чем-то испанском!» («Увертюра»). «Его Сиятельство – устроитель «томного журфикса» по вторникам – «в дамской венгерке… коричнево-белковой» (единственная деталь его портрета, подчеркивающая душевную пустоту).

Однако такой эпатирующий герой для Северянина – всего лишь маска, поза, попытка спрятаться от жизни за броской вещью. Не случайно «поэзы» подобного содержания составляют незначительную часть его творчества. К тому же при более внимательном прочтении мы обнаружим иронию поэта над представителями подобного образа жизни. Венгерка «его сиятельства» – «комичного цвета», у «нарумяненной Нелли» – «под пудрой молитвенник», а «брюссельское кружево… на платке из фланели»; в «княжьей гостиной» у него «наструнились» «в смокингах, в шик опроборенные, великосветские олухи».

Таким образом, поэт сам же разоблачает внешнюю красивость обывательской жизни, после чего заявляет вполне открыто: «Каждая строчка – пощечина. Голос мой – сплошь издевательство» («В блесткой тьме»). Эта строчка становится своеобразным игровым кредо Северянина. Сравним также с «Нате» и «Вам» Маяковского: все это выражение авторского отношения, вызов, брошенный «блесткой аудитории».

Существует ли такой мир, куда лирический герой Северянина может уйти безраздельно, где возможно обрести покой и полную гармонию? Поэт отвечает на этот вопрос однозначно: подобного уголка нет на земле, в действительности гармония и покой возможны лишь за пределами реальности – в мире сказки, фантазии, небесных грез. Так возникает в творчестве Северянина третье «параллельное пространство» и вместе с ним – тема инобытия, «нездешнего мира»:

… Есть у меня одна привычка:

Влечь всех в нездешние края.

Северянинский мир сказки – плод поэтической фантазии, рожденный воображением, уводящий от «столичной тоски,» серости обыденной жизни, охраняющей от житейской пошлости. «Так страшно к пошлости прилипнуть», – признается северянинский герой в стихотворении «К Альвине». В этом аспекте творчества Северянина можно говорить об эстетической игре на уровне образов, идей, смысла поэтического произведения. Мир вымысла, сказки, сна абстрактен, условен, в отличие от природной стихии или атмосферы салона, а потому дает большую возможность для полета фантазии, рождения самых неожиданных ассоциаций.

Лирический герой является жителем и, одновременно, творцом этого мира. Он заявляет о себе: « Я, жизнь кого – сплошная сказка…» («Обозленная поэза»). Он мнит себя царем:

Я царь страны несуществующей,

Страны, где имени мне нет…

(«Грезовое царством»)

Сказка может воплощаться у Северянина в самых разных образах, например: «фиолетовом озерке» – «неизведанном уголке», где «сирени сплелись «от земли и небес вдалеке», где «много нимф, нереид и сирен, // И русалок, поющих рефрен про сиренево-белую кровь…». При этом герой может плыть «в белой лодке с синими бортами в забытьи чарующих озер» («В забытьи»).

Поэт горько сетует на то, что мечта «отринута миром», ее сестра страсть – «в осмеяньи», и противопоставляет своего героя мещанину с сердцем, «заплывшем жиром», которому «не ведать безумства желаний» («Играй целый вечер…»).

У Северянина существуют также особые знаки «нездешнего края». Они туманны и загадочны: «…Есть знак, расплывчатый, как воск,» – утверждает поэт («Все тоже»). Однако, сам же поэт признает частую безжизненность, хрупкость таких знаков, разрушение мечты под давлением реальности и сетует на то, что «храм мечты поэта людьми кощунственно дробим» («Афоризмы Уальда»).

С темой сказки, идеей заоблачной мечты в творчестве Северянина неразрывно связана тема сна. Так, в «PRELUDE II» он буквально признается: «Мои стихи – туманный сон». При этом сон рассматривается как особое состояние человеческой души, уносящее ее за пределы реальности, открывающее новые горизонты. Сон «оставляет впечатление» и «пробуждает вдохновение». Отсюда задача поэта: передать эти впечатления, свои субъективные ощущения, рожденные творческой фантазией. Подобная идея сближает поэзию Северянина с искусством импрессионистов. По мысли поэта, истинно не то, что является порождением «бога угрюмой действительности», а что создается поэтическим воображением:

Пусть сна поэта не поймут, –

Его почувствуют, не думая…

Мы видим, что цель эстетической игры Северянина – передать мимолетные движения, оттенки чувств, пусть неясные, туманные, расплывчатые, а вовсе не четкую, точно сформированную идею или образ. Его лирика обращена к чувству, а не к разуму. «Почувствовать, не думая», проникнуться настроением – этого хочет поэт от своего читателя, поэтому его так трудно анализировать:

Я так бессмысленно чудесен,

Что смысл склонился предо мной.

Сон выступает у Северянина своего рода оправданием «бессмысленности», ведь во сне может происходить все что угодно, возникают самые невероятные сочетания и образы. Сон также – еще один способ бегства от жизни, ухода в себя:

Я нежно хотел бы уснуть,

Уснуть, – не проснуться…

Далеко – далеко уйти,

Уйти, – не вернуться… – мечтает герой «поэзы» «Грациоза». Так возникает идея жизни – сна, в котором поэт обретает как бы вторую жизнь, идеал существования: «Я видел жизнь как чудный сон…» («Слава»).

При этом, однако, Северянин противопоставляет сказочный сон поэта и «сонь» мещанина – духовное отупение, апатию, леность, «сплин». В «Предостерегающей поэзе» он призывает художников бояться «мещанок», которые «обездаривают дар… своею врожденною сонью», страшиться «дев апатичных с улыбкой безлучно-стальной», которые грозят душе «беспросыпным кошмаром».

Кроме того, для творчества И. Северянина характерно нарушение пропорций и искажение восприятия образа. Очень типично, например, нарушение чувственных ощущений, когда можно понюхать цвет, услышать запах, потрогать звук и т.п. У него «луч пытается камелии понюхать» («Солнечный луч»); «голос голубой» («Как хорошо»); «Журчали ландыши в сырой траве» («И ты шел с женщиной»); «закатный отблеск … скользит оранжево» («Эскиз вечерний»), «я выпил грез фиалок фиалковый фиал» («Фиолетовый транс»), «хохот темно-серебряный»(«В шалэ березовом»). Северянинские поэзы пестрят неожиданными сравнениями:

…Дорожка песочная от листвы разузорена –

Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый

(«Кэнзели»)

«Хохот жаркий, точно кратер»

(«Июльский полдень»)

«На лилий похожи все лебеди,

И солнце похоже на музыку»

(«Фантазия восхода»)

«Уста – орозенная язва»

(«Оскар Уальд»)

Часто в его стихах присутствует превращение, перевоплощение героя; лыжник – «черный аист» («На лыжах»); любовник – «калиф в халате пестром и в чалме» («Стэлла»). В этой же «поэзе» звучит страх лирического героя выйти из роли, снова стать обычным человеком, ибо это возвращает его в мир пошлой обыденности разрушает все мечты и фантазии. Идея превращения иногда подается иронически: «жена какого-либо Тимофея в костюмы фей наряжена…» («Ассоциация»).

Порой изощренная северянинская образность приобретает форму нонсенса: «хлебом вскормлена малина…»(«Ах, есть ли край»); «земляничны тополя» («В парке»), «лен расцвел мимозами» («На реке форелевой»); «Юг на севере». Ему присущи оксюморонные сравнения, соединение несоединимого. От этого зачастую разрушается поэтическое целое, исчезает зримость образа (его невозможно становится представить), но при этом поэт достигает оригинальности образа, неожиданности впечатления.

Таким образом, эстетическая игра в поэзии Игоря Северянина чрезвычайно сложна и многопланова. Она проявляется на уровне идей, стиля, языка, звуков, рифмы, общей тональности стихотворного произведения. Особый план такой игры проявляется на образном уровне: северянинские образы почти всегда многозначны, имеют особую наполняемость, что превращает многие из них в символы, атрибуты, знаки определенной ситуации, настроения.

В 1905г. А. Блок в стихотворении «Балаганчик» писал о драме непонятого художника. Мальчик и девочка наблюдали, как смешно дергается паяц. Вдруг паяц перегибается за рамку и кричит: «Помогите! Истекаю я клюквенным соком». На самом деле это лилась кровь… Судьба Игоря Северянина – и в России, и в эмиграции – чем-то напоминала судьбу блоковского героя. Поймем ли мы, что «трагедия жизни» была настоящей? Угадаем ли за маской эгофутуриста, мечтателя, «лирического ироника» – страдающее лицо Поэта?..